«Из всех искусств для нас важнейшим является кино», – говаривал в свое время Владимир Ленин, подразумевая возможности массовой пропаганды, которые предоставляло в постреволюционный период это незамысловатое зрелище.
Ныне мы к пропаганде относимся презрительно, кинематограф (особенно американский) часто ругаем за примитивизм. Но фильмы, тем не менее, смотрим намного чаще, чем посещаем музеи или берем в руки серьезную художественную литературу.
Большие кассовые сборы кинотеатров и рекламные доходы телеканалов однозначно свидетельствуют о том, как хочет развлекаться современный человек, даже если на словах он стремится создать иллюзию своей приверженности «высокому искусству».
Все это отнюдь не аномалия и не порча нравов, как любят утверждать ценители нравственности (особенно религиозной). Смена массовых интересов в искусстве, начавшаяся в ХХ веке и ставшая совершенно бесспорной в XXI столетии, отражает колоссальные изменения, произошедшие в образе жизни человека.
Не стоит стесняться интереса к триллерам, детективам и хоррору. Он ныне столь же естественен, как интерес, который в эпоху барокко проявляли к живописи и скульптуре, а в эпоху романтизма – к литературе и музыке.
Живопись для спасения души
Представим себе глубоко верующего человека XV столетия, который регулярно ходит в церковь маленького итальянского городка. Он видит на стенах фрески, повествующие, скажем, о страстях Иисуса Христа или о жизни Франциска Ассизского, и воспринимает их не в качестве высокого искусства (что это такое, он вообще не знает), а как рассказ о событиях, чрезвычайно важных для всякого христианина.
Скорее всего, наш герой неграмотен, а потому визуальный ряд на стене храма – единственная возможная для него форма проникновения в божественную историю. Она пробуждает определенные чувства и помогает претерпевать тяготы этого мира в надежде на будущее спасение души.
Отнюдь не каждую церковь расписывал мастер уровня Леонардо да Винчи или хотя бы Пьеро делла Франческа. Порой росписи в провинциальных храмах чрезвычайно убоги, и мы ценим их сегодня лишь потому, что они, чудом пройдя сквозь века, представляют собой свидетельство далекой эпохи. Эта массовая культура ренессанса вне зависимости от качества исполнения была чрезвычайно необходима простому человеку, который, приходя в храм, думал о Боге, а не о том, хорошо ли автор фрески передал перспективу или подобрал цветовую гамму.
Пара десятков великих мастеров ренессанса, произведения которых ныне показывают туристам в музеях, – как обладатели «Оскара» в современном кино. Однако культура, доступная массам, формировалась значительно большим числом художников, работавших примерно в одной стилистике. Все вместе они представляли собой своеобразный Голливуд XV века – огромную разветвленную фабрику по производству религиозных грез.
В эпоху барокко церковь поставила такое производство «на конвейер». Тридентский собор утвердил целую программу католической пропаганды, которая должна была пронизывать всю Европу. Это был своеобразный ответ протестантизму.
Католическая церковь, несмотря на свои известные всем грехи, сумела отстоять большую часть европейского пространства от наступления реформации, поскольку дала массам величественный живописный образ, пробуждающий уверенность в конечном торжестве распятого Христа. А протестантизм в это время всего лишь предлагал верующим читать Библию, петь псалмы и слушать религиозные проповеди.
Турист, путешествующий сегодня по католическим странам, может даже в глухой польской деревушке обнаружить вдруг деревянную скульптуру эпохи барокко, сделанную местным резчиком – примитивную, угловатую, но четко отражающую цели, поставленные перед Церковью Римским престолом.
Художественная пропаганда католичества, осуществлявшаяся в XVII веке с помощью тысяч резных деревянных статуй святых и апостолов, была примерно тем же, что Ленин требовал от кино для пропаганды социализма ХХ столетия.
Роман для переустройства мира
Успех массовой пропаганды, развернутой в эпоху контрреформации, не подлежит сомнению. Но через некоторое время «слово», проигравшее «образу» битву за души верующих, смогло отыграться. Это оказалось возможным благодаря тому, что в жизни европейцев произошло два фундаментальных изменения.
Во-первых, эпоха просвещения стимулировала процесс секуляризации. Люди стали меньше верить, реже ходить в церковь и, соответственно, перестали подвергаться воздействию религиозных художественных образов, находившихся в храмах. Сами художники перестали быть людьми истинно религиозными. Они стремились, скорее, развлечь публику, нежели обратить ее в истинную веру. Их произведения стали игривыми и фривольными, то есть неспособными пробуждать высокое чувство любви к Господу.
Во-вторых, в Европе постепенно возросло число грамотных людей. Эта перемена была связана и с урбанизацией, и с просвещением, и даже с деятельностью самой церкви, которая все больше заботилась об образовании паствы.
Грамотность дала простому человеку возможность читать разнообразные книги и получать значительно более подробную информацию на религиозные и антирелигиозные темы, чем та, которую можно было «считать» с церковной фрески. Грамотный человек стал объектом светской пропаганды – сначала просвещенческой, а затем националистической и социалистической.
Значение изобразительного искусства как средства массового воздействия на умы простолюдинов постепенно сошло на нет. Мастера все чаще работали не только для храмов, но и по частным заказам ценителей, украшая дворцовые интерьеры, где их творения были доступны не простому горожанину, за симпатии которого раньше боролись идеологи католичества и протестантизма, а лишь аристократии или буржуазии.
Художественная литература, напротив, стала идейным оружием, воздействующим сначала на сотни тысяч, а затем и на миллионы грамотных разночинцев из разных европейских стран. А по мере того, как осуществлялась модернизация Латинской Америки и Азии, художественная литература превратилась в революционное оружие национально-освободительной борьбы. Если в XV столетии поэмы представляли собой развлечение аристократии, а живопись – форму общения сильных мира сего с народной массой, то в XIX веке все поменялось.
Аристократы развлекались, заказывая за большие деньги портреты у модных художников, тогда как властители дум выходили к народным массам с пронзительными романами, рассказывающими об отверженных, униженных и оскорбленных, а также о том, что сложившееся положение дел невозможно больше терпеть.
В известном смысле элементом воздействия на массы стала музыка в форме оперы. Оперный театр сменил храм в качестве места, где регулярно собирались интеллектуалы. Творения таких композиторов, как Джузеппе Верди и, особенно, Рихард Вагнер, стали важнейшим способом пробуждения национального сознания в образованных элитах (недаром Гитлер обожал продумывать тонкости оперных постановок Вагнера, уделяя особое внимание декорациям).
Кинематограф для преодоления депрессии
Таким образом, мы видим, что массовое искусство меняет свои формы в зависимости от средств, которые ему предоставляет эпоха. Одно дело – воздействовать на неграмотных людей, регулярно посещающих церковь. Другое – на грамотных и неверующих.
Когда появился такой мощный механизм воздействия, как кинематограф, он неизбежно должен был оказаться более эффективным, чем формы искусства прошлых столетий. Не в том смысле, естественно, что кинорежиссер талантливее писателя. А в том, что ныне художественная литература по объективным причинам уходит в узкую среду наиболее образованных интеллектуалов, как раньше туда ушли живопись и скульптура.
Кинематограф же со свойственными ему комплексными формами воздействия на зрителя (и особенно на молодого, эмоционально более чуткого) стал к XXI веку искусством миллионов.
Самое главное – кинематограф предложил современному массовому зрителю именно то, в чем он нуждается. Он не нуждается ныне в живописи и скульптуре как образном повествовании о божественном, что было так полезно неграмотным людям далекого прошлого. Он не нуждается в романе как форме коммуникации между революционными властителями дум и широкой массой разночинцев, стремящихся создать новый справедливый мир.
Современный массовый зритель – это человек общества потребления, который в основном удовлетворен своим материальным положением (или, по крайней мере, не склонен крушить старый мир ради того, чтобы преодолеть капиталистическую эксплуатацию).
Но при этом человек XXI века часто не удовлетворен эмоционально. Ему не хватает приключений, риска, нестабильности, адреналина. Он хочет время от времени переживать эмоциональные встряски, необходимые для поддержания психического здоровья. И именно кинематограф решает эту главную духовную проблему современного человека.
Не будем сейчас вдаваться в решение вопроса, хорошо или плохо то, что средний человек озабочен проблемой встряски, а не проблемой спасения души или радикального переустройства мира. Воспримем это без этических оценок, как объективную реальность.
В ХХ веке, когда художественная литература еще была привычна для массового читателя, а кинематограф не обладал нынешними техническими и изобразительными возможностями, эти два вида искусства активно соперничали за внимание масс. Но в XXI веке кино явно побеждает. Оно объединяет зрительный образ с текстом, то есть объединяет изобразительное искусство с литературой. Дополняет это музыкой.
И, наконец, пользуется компьютерными технологиями, запросто формируя на экране идеальный мир, о котором разночинцы былых времен могли только мечтать. Кинематограф создает идеального человека, идеальную природу, идеальный быт. Он запросто реконструирует прошлое или уносит в будущее и за короткий промежуток времени позволяет пережить такое число приключений, какое необходимо благополучному человеку XXI века, чтобы временно преодолеть депрессию.
Конечно, кино не может вообще избавить от депрессии. Но ведь и старое искусство не могло спасти душу или создать справедливый мир. Оно лишь вело разговор с человеком на темы, которые ему представлялись наиболее актуальными.
Значит ли все это, что ныне художественная литература умерла, как умерло раньше изобразительное искусство? Ни в коей мере. Она просто ушла в разряд искусств немассовых. Человек XXI века – это сложное существо, обладающее индивидуальностью в большей мере, чем его предшественники. И помимо запроса на преодоление депрессии у него есть множество индивидуальных запросов, касающихся спасения души, преобразования мира и массы других важных вещей.
То, что важно для одного человека, неважно для другого. Кто-то озабочен поиском смысла жизни, как Лев Толстой, а кто-то – поиском красоты, как Микеланджело. Поэтому «Сикстинская капелла» наряду с «Анной Карениной» остаются в нашем культурном багаже и в XXI веке — как инструменты более тонкой, индивидуальной настройки, нежели кинематограф, работающий с миллионами.
Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге.
